kiss you, 51 - 27 апреля 2009 14:34

[COLOR=brown]....коленей, оглохших от моих поцелуев....

Ртом я заставил замолчать твой рот, выплевывавший в меня бранные словечки на языке, который я знал.....
...два оптических меня, одинаково взбешенных и огненноглазых, в пуговичных лужицах бархатом обрисованных глаз...

...казалось, сердца наши проломят небо набатом своего грохота....

...я опростал твою бледную лагуну ниже пупка, с лучом смертельно темных волос – в этом прореженном колоске шириной не более, чем в палец, пряталась алычовая косточка междоузлия...
:rose: :rose: :rose: :rose: :rose: :rose: :rose: [/COLOR]

Ченкин Егор.
чтиво не для слабонервных :)

В этом кафе отвратительный кофе, ты не находишь?

Ты выглядишь сегодня как молодая пиратка, своровавшая костюм и ветер плаща у Джонни Деппа, – разбойничьи брюки и блуза, звонкие от эсесовского лака сапоги (шпор не достает), кожаный пояс, укушенный пряжкой металла, волосы, стянутые ловким шлемом банданы; и только глаза ты брала не у Деппа, а сняла с витрины, за которой скучает круглощекая луна, и взмахом вправила в глазницы – нет сардеров мягче, нет магнетичней огранки; с тобой, такой, не жалко умереть.
Я любуюсь тобой.

Ты так хороша, что мне хочется сжать твою руку и сказать «малыш, айда домой»... – тогда ты вложишь в мою ладонь свою узчайшую павлинью лапку; привстав на пальцы, мы вытянем кверху наши тела, облизанные турбинными ветрами, и вертикальным запуском, бесшумным как ход лифта отис, двумя высокими свечами, – проще, чем это даже делает великий мистификатор Дэвид Копперфилд, лукавый фокусник и шоумен, одессит по бабке, шельма, с лицом исхудалого и отгламуренного кинг-конга, Одесса, где ты, Одесса, где твои кефали, – мы поднимемся снова домой, на одну из наших звезд, к тебе, или ко мне, неважно – Сириус, Орион ли, – все пути расчищены бульдозером вечности.
Я знаю, ты согласишься на все – запросив в обмен лишь мои пальцы, парализованные самым нежным и первобытным из страхов, – ядом сердечного кураре, самым суеверным, до ментоловой прохлады в коленях, желанием – прикосновения к женщине.

В твоих висках, затененных кудрями – блуждает растленное азиатское солнце, твоя кровь настояна степью; твоя душа иссечена задолго до меня, – веками острых воплей всадников, ранящих сердце не хуже ножей, лязгом жестоких коротких тюркских мечей, – их сталь изогнута причудливо и коварно: так удобнее сносить на скаку крепкие шеи русичей – это странный льноволосый и бледный народ, с широкими и крепкими грудьми, с глазами и статью песчаных волков и скифскими подбородками: молодые бородачи, прячущие под чешуей кольчуг сердцА яблочной силы и крепости.

Мы оба степняки, моя Bullet, два диких сердца, – не признавших над собой насилия ничьей воли, отличной от нашей собственной, разве что воли второго из нас – мы пережили сотни перерождений, но встречались мучительно редко; пальцев на двух руках хватит пересчитать.
В моей прихотливой памяти покоятся две или три подобные встречи, особенно ярко одна – желтый день, какая-то ранняя из аватар – когда я резал желтую степь моим плоским лицом, лобастой грудью моей обезумевшей лошади, бьющейся под кожей чудесными комьями мускулов, – я межевал ее круп и бока влажной от крови гадючьей нагайкой – излупленная шкура пылала в изорванный хлест, пылая от соли горячего воздуха, заставляя мою отчаянную лошадь пожирать стонавшую землю копытами.
Я вопил сухим клекотом, врезал нагайку под живые ходкие обручи ребер, ушибая мою щеку о бесновавшуюся шею животного, – изгибал спину луком, сдавливал кожаный ремень узды, рвавшей конские губы железными раскаленными леденцами удил – пена летела с обнажавшихся десен моей покорной тайфунной подруги, срываясь белыми хлопьями.

Ты улепетывала прочь, куропаткой мелькая в сухих волнах ковыля – головка с развевавшимся канатами кос то ныряла, то показывалась снова в травных метелках и гривах, взвивались, смугло, локти и пяточки, рукава твоей татарской рубахи не успевали за твоим телом и полоскались на воздухе крыльями – я приближался, вспарывая землю клубами, извлекая из нее вой и гудение преисподней, сокращая степной покров полосой пыльного быстрого коридора.

Ты неслась, а я настигал тебя – обдавая горячим воздухом скачки, ты метнулась в сторону – от страшной лошадиной пасти, гремучей мельницы ног, грозившей перемолоть твои голубиные гости – облака песка уже осаждались на твои волосы и спину, – я вонзил сапоги под ребра кобылы, она взревела храпом, – испугавшись, ты дернулась вбок, но не отмеряла сил, споткнулась и тогда грянулась оземь.
Я слетел с моей лошади кувырком, бросив поводья на ветер, и накинулся на твое тело как коршун – паля тебя факелом пота, силой сухих и бешеных мускулов, брызгами животной вишневой ярости вместо глаз, конском запахом, перемешанным с солнцем и кожей. Мы покатились, сцепившись в узел, по дикой траве – моя лошадь бежала дальше, путая ход, разнимая грудью раскосые, поюшие парчовым шорохом трАвы, облегченная от собственной ноши, не знавшая больше приказа и цели.

А когда я увидел, в этом объятии гибели, твое лицо – оскаленное пятнадцатилетней красотой, две черных змеи разлетевшихся кос, отравные миндалины глаз и маленькие зубы, подковным жалом клинка сверкнувшие в мое лицо – мое сердце обрушилось в средоточие чресел, оно влетело в самые бедра и застряло там, в рукоятке горячего сращения их. «Зверь», – выкрикнула ты на своем языке. Мое лицо пылало от твоих пощечин, которые не успевала наносить мне, так часты и перекрестны они были.
Я злобно скручивал твои руки, ты визжала как бесноватая, награждая меня колючими ударами кулачков, наконец я справился, поймав источники жгучих ударов – оба – сдавил их и прижал к твоей груди: в иезуитскую муку. Ртом я заставил замолчать твой рот, выплевывавший в меня бранные словечки на языке, который я знал.

Ты подалась и ослабла.
Когда я отнял мои губы от твоего плюющегося рта – ты смотрела по-прежнему яростно, в изумлении затишья, точно готовясь к новому залпу проклятий. Я смотрел в два моих отражения, изогнутые черными линзами зрачков – и два оптических меня, одинаково взбешенных и огненноглазых, в пуговичных лужицах бархатом обрисованных глаз, становились все больше и ближе.

Я узнал тебя тогда – и ты прочла тоже, в серебре моих черных глаз, все мое прошлое – ты узнала в этом алчном степном негодяе свою невнятную и странную судьбу, мы дышали, выдувая ноздрями воздух, – казалось, сердца наши проломят небо набатом своего грохота. «Больно», – проговорила ты тише.
В ответ я молчал – вливаясь лицом в пьяные кубки твоего взгляда, наконец опечатал твой рот поцелуем. Я потянулся рукой к поясу твоих шаровар, чтобы его развязать, а ты молчала, дыша мятущейся белкой, глотая мои отражения, травмируя себя ими, не насыщаясь ими до конца.

И тогда я ослабил твой разноцветный пояс, и обнажил бедра легким оползанием шаровар – мне грозили укусы, через минуту, когда ты опомнишься, но я продолжал, пуская яд из-под ресниц, – я опростал твою бледную лагуну ниже пупка, с лучом смертельно темных волос – в этом прореженном колоске шириной не более, чем в палец, пряталась алычовая косточка междоузлия... Конечно, догадался я, ты выскребала узчайшим закаленным лезвием свой лобный бугор – прелестный мех был слишком тонок и неширок; я даже видел, как втихомолку и в одиночестве погуливала ты лезвием в этих милых углах – так и эдак глядясь в мелкое оловянное зеркальце, поворачивая свои угловатые скулки и скашивая лепестки глаз. Стоило заслышать тебе шаги матери, как лезвие летело в рукав, а шароварчики взмывали обратно на талию и запаленно подвязывались шнуром.

Я думал это, глотал осевшую ковыльную пыль и понижал твои шаровары вдоль ног – стыдливым шепотом скатывались те, – обнаружились две круглые коленки, умытые впадинами, в которых гулял сухой застенчивый свет, нитки двух отживших царапин на них и трезубец новорожденных штрихов, выбитых на нежном пергаменте кожи твоим падением о землю.
Солнце плавило мой затылок, моя жесткая от солнца косица кусала мне шею, небо глядело нас, перепутанных конечностями внизу, через сотни наших инкарнаций, выжигая нас негативом, – я высвободил через твои маленькие ступни, ткань запыленной одежды, не переставая весь гореть и дышать как загнанный, отвернул мой рот от твоего лица и влепил его в твой наколенный свежий трезубец.

Я хотел высосать, казалось мне, с этой робкой точившейся кровью, самую твою жизнь.
Мои губы кольцом сжались вокруг твоего колена – века пронесутся, звезды трассирующими пунктирами засеют землю, угасающую в могильной темноте для нового перерождения – после эры металла, расшепленного атома, пуленепробиваемого стекла, волновых сетей и кислотных дождей Кали-юги, – последние поколения воспрянут бестелесными душами в божий придел – а я не забуду вкуса твоей кожи, которую я попробовал тогда, в той спаленной гамаюном желтоглазого ветра степи.
Я помню ее – нагретую как сладкий сухарь, унизанную солнцем, шепот легких золотистых волосков, прохладу коленей – вздрагивавших, тихо и обморочно, у самых моих плеч: коленей, оглохших от моих поцелуев.

Потом, спустя орду времени, я лежал рукой о твою уснувшую грудь, бедрами между твоих голых и высыхавших колен, ты была вскрыта безжалостным и хладнокровным ключом и ножом моего тела, – века, повторяю, сгинут века на плахе бога Хроноса, раскроенные космогоническим мечом, а я не утрачу воспоминаний об этом, – ты молчала, и я молчал также, мы не гладили лица друг друга, а только сжимали переплетенные пальцы и подносили их ко рту – ты, я… – чумной азиатский зверь и его случайная жертва, не избежавшая участи степных беглянок, разделившая их фатум с покорностью.
Ты ведь помнишь это, моя беглянка, правда………

- …Я помню все и даже больше, – сказала ты, стряхивая на блюдце сигарету. – Вот лента из твоей косицы… – Перечеркнув сигаретой блюдце, ты наклонила голову набок и выпутала из волос тесьму искусственного шелка, цвета пурпура, нет, это была не та, у той был другой оттенок алого, моя нежная негодяйка, ты смеялась надо мной. – И как ты щурился, помнишь, не желая с ней расставаться… И как после, ты затащил меня в свой шатер – после, очень после, помнишь…

Никакого шатра не было, моя дорогая дикарка. Какие у нищебродов шатры?..

Довольно скоро был дрянной, изнурительный и гнусный поход, и там, в горячих выжженных манчжурских степях легло множество сильных монголов: они сгинули в колеснице смерти, перемолотые вломами и свистами клинков, пращами с плеча заносимых кривоколенных мечей, изъязвленные поцелуями стрел, – тела их, свежими коричневыми струпьями, усеяли землю, сзывая падкое на мясо воронье, я остался там лежать тоже, с отсеченной выше кадыка головой.
Ты еще долго вплетала мою ленту в свои тревожные кудри, пока твой отец-скотовод, утомясь от твоей птичьей бледности, не отдал тебя за крепкого соплеменника, твоего брата («нужны дети, кызым, нужна мужская кровь»), молодого кривоногого татарина с рожей пастуха, с отарой бурых вонючих коз и звонкой мошной за кушаком.

Я скитался тогда поблизости, больной и бесплотный, – я бродил в закоулках вашего жилища, наблюдая волчьими ночами его грубую короткую плебейскую любовь.
Иногда я просто погружался в его тело, потесняя его неразвитую душу (та почти не сопротивлялась) – примерял на себя его члены, чехол его неудобного тела, отличный от привычного моего – чтобы иметь возможность прикасаться к тебе его кожей, его короткими пальцами, но и это не давало мне истинной радости.

Мои глаза плескались солнечными звездами, когда ты набирала воду в ручье – они метались мельчайшими синусоидами в концентрических кругах, расходившихся от твоих узких ладоней, язвя белым светом твое глазное дно. Ты уносила мои глаза в бурдюке, там они гасли, качаясь, и вырождались в бесполезные слезы.
Скоро ты родила маленькую и слабую дочь, с глазами ночного ветра, ртом как розовый камешек яшмы, и любила ее как утреннюю песню, но век ее не был долог, малютка умерла через четырнадцать дней.

– Ужасы, вот как ты рассказываешь, ужасы одни… – сказала ты, и я транслировал правильно: «Прошу, рассказывай еще». И я рассказывал, рассказывал, все, что помнил, что видел, раскручивая свиток моей генетической памяти.
Мы сидели в кафе – беспутная шарага с зашитыми фальшивым мрамором стенами, мое сердце гудело и билось как ревущие гитарные басы в горячей песенке Vero Falso, из моего плейера, – нет, никуда мы не полетим, подумал я, ты так еще юна, тебя ждут дома куклы, постеры с Джерардом Уэем, твои плюшевые мерзавцы, твой паноптикум математиков, г-н Юнг и г-н Ирвинг Фишер, учебник фотошопа, клаббинг и танцы, придется мне одному.
В этом корсарском наряде Ты похожа на дочь Джонни Деппа, если б тот мог иметь взрослую дочь, это столь же сладко, сколь и противоестественно.

Мы покурим еще, глядя в туманные окна – мозглый февраль задул их теплом криогенного рта; для тебя, южанки, мой город зноблив и холоден, ветер в нем горек и пахнет снегом, весны здесь коротки, а лето кончается, едва достигнув половины, зато зима туга горячими петлями остуженного воздуха, – ты даже не знаешь таких температур, какие привычны для меня – для тебя мои весенние +5 это лютая зима, это ужас, глад, катастрофа.

О, я ведь зверь.
Я хожу кругами, ступая неслышно, с моих десен сочится нежный опиат – они готовы впиться в тебя поцелуем, они изгибаются в улыбке, и они вовеки не произносят тех единственных слов, в ожидании которых горят и таят твои прохладные коленки, – и легкая тень от настольной лампы – это мы уже дома, – западает в бугорки подколенной чашечки и струится ниже, чтобы упасть стрелой ланьевой тени по твоей голени и затупиться о маленькую ступню.
В углах твоих глаз невыносимо горчит, и твоя рука, шуршащим шелком молодой ящерицы, торопится обвиться вокруг моего плеча, – да, ты хочешь пригубить меня (или – погубить?!), впрочем, я не боюсь твоих ласк, прошу, залей объятием мою грудь: все ящерицы мира безопасны.
Мы закурим, и ты перебросишь через меня, в острой нежности, узкие ноги с ранетками шелковых пяток, на века поработив меня ими, с легкостью почти прагматической, – я твоя тень, твой эбеновый slave, изнуренный от предосудительной страсти, мечтавший об этих веригах со времен палеолита.

Никто из нас не взорвет мира, и меньше всего его взорвет тот, кто об этом заявляет.

Мы не взорвем мира. Мы не будем падать с каменистого откоса или моста, в машине с прохудившимся багажником, начиненным боезарядом, под рваный стон с разболтанной в нем кровью – как в Demolition Lovers. Мы просто выпьем чаю, и я поглажу твои расслабленные колени, и после – ты выкуришь меня как лучшую сигарету, обняв вместо пальцев ногами, – я буду смотреть на тебя молча, долго и молча, и ржавое утро отравит нас желто-кислым небом, точно сырое яйцо, выплеснувшееся на ветхую подсиненную скатерть.

Пускай накоротко, но мы станем снова единой монадой.
Я так хочу, а значит так будет.